Советское прошлое в «Пределе забвения» Сергея Лебедева : образ Второго деда и лагерная память.

by Kristina Kazandzi

Введение

Cоветское прошлое освещается и интерпретируется по-разному современными русскими авторами. В частности, Захар Прилепин в «Обители»¹ демонстрирует, что Соловки − место, где можно не только выжить, но и жить. В его романе мы видим лагерный быт менее чудовищным, чем мы привыкли считать, читая Шаламова и Солженицына. В свою очередь, Дмитрий Быков в своём романе «Оправдание»² показывает неудачную попытку психического нездорового героя оправдать жестокость тоталитарной системы; этим Быков лишний подчёркивает безжалостность сталинского террора.

А вот автор романа «Предел забвения», Сергей Лебедев, избирает иной путь, чтобы погрузиться в такое прошлое. Лебедев – геолог, побывавший в местах бывших лагерей и воочию увидевший немые свидетельства лагерной жизни. Он не пытается ни оправдать, ни приукрасить. Главный герой его произведения – не жертва репрессий, а приёмный внук начлагеря, который узнаёт о страшном прошлом деда. Рассказчик выступает посредником между живыми и мёртвыми, между прошлым и настоящим. Прустовские погружения в события прошлого и рассуждения о человеческой памяти делают роман новаторским для литературы, затрагивающей тоталитарное прошлое.

Ключевой персонаж в романе «Предел забвения» – это слепой сосед рассказчика по даче, которого тот называет Вторым дедом. Именно этот неприметный старик олицетворяет тоталитарное прошлое в книге: этот владелец роскошной дачи следит за окружающими и пытается подчинить себе главного героя, чтобы тот заменил ему покойного сына. Такое изображение палача, живущего в довольстве и слепотой прикрывающего правду, весьма реалистично. Ведь даже после разоблачения сталинского культа в стране не было проведено ни одного судебного процесса и никаких официальных расследований, чтобы наказать лагерных палачей.³

Основная проблема обличения палачества в России заключается в том, что палачи в СССР (в отличие от нацистской Германии, например) могли, практикуя террор, быть вовлечёнными и в другие сферы жизни. Например, делать полезные для государства дела – строить детские сады и добиваться высоких показателей труда. А потомки палачей утверждают, что их предки лишь исполняли приказы, и любой на их месте сделал бы то же. Это ставит в тупик и тормозит обличение палачей, заставляет относиться к ним неоднозначно.⁴ Но ко Второму деду нельзя относится с симпатией, это персонаж, которого «нельзя […]полюбить»,⁵ ведь он слишком сильно сам себя любит.

Если Второй дед является ключевым персонажем, то основная тема романа – забытое лагерное прошлое, о котором не хотят помнить потомки. Это касается прежде всего поколения Сергея Лебедева, то есть тех, кто рождён в последнее десятилетие СССР. Рассказчика возмущает, что в нашей современной жизни «нет скорби, нет урона бытию»,⁶ что сталинскому террору нет места в исторической памяти страны. Его цель – избежать забвения самых трагических страниц советской эпохи и оплакать невинных жертв, которые канули в Лету. Ведь именно лагерный опыт является высшей степенью деградации, которой подвергнулся человек в прошлом веке.⁷ Необходимо помнить о нём, чтобы избежать повторения такой драмы.

Для Цветана Тодорова намеренное уничтожение памяти является преступлением двадцатого века: тоталитарные режимы уничтожили трупы жертв и ценные фотографии, которые являются свидетельствами.⁸ К тому же, исторические травмы (депортации, войны и прочие катастрофы) мешают передачи памяти из поколения в поколение,⁹ а СССР пережил страшный период террора в сталинское время. Таким образом, лагерная память осталась в мемуарах очевидцев, как нечто личное, как будто не затрагивающее историю целой страны; на месте заброшенных лагерей нет мемориалов и музеев, а остатками лагерной цивилизации при новом режиме никто не интересуется.¹⁰ Именно с забвением борется главный герой романа – он подчёркивает, что постсоветское поколение не должно пренебрегать лагерной памятью.

В данной работе мы рассмотрим советское прошлое в «Пределе забвения». В первой части мы проанализируем образ Второго деда, который является квинтэссенцией советского прошлого. В частности, мы рассмотрим, какие поступки и черты этого персонажа выдают казённую бесчеловечность тоталитарного прошлого. Мы также покажем, что отношения деда с главным героем выявляют его желание жить дальше, продолжить свою власть; от его палаческого наследия нельзя скрыться. Во второй части мы рассмотрим тему забытого и искажённого лагерного прошлого, а точнее, тему лагерной памяти, которой несправедливо пренебрегают. Именно эти болезненные страницы истории – трагедию заключённых – Лебедев пытается воскресить в памяти потомков. Автор показывает, что кровь жертв и палачей течёт в венах каждого человека, а очиститься возможно, только вспомнив о трагедии, оплакав страдальцев прошлого.

1. Образ Второго деда: олицетворение прошлого.

Безусловным воплощением советского прошлого является Второй дед, фигура «палача» и символ тоталитарной машины во всей её казённой и слепой безжалостности. Второй дед ведёт себя с окружающими, как советская власть со своими гражданами. Он демонстрирует ряд качеств, присущих этой власти и советскому прошлому вообще.

В самом начале Второй дед предстаёт в романе, как одинокий, слепой старик, о прошлом которого никто ничего не знает. В глазах дачников этот человек не имеет отличительных черт, рассказчик называет его «привлекательно неинтересным».¹¹ У окружающих самые положительные впечатления о нём, все дачники считают его порядочным, а семья рассказчика – весьма искренним. Старый садовод кажется опытным человеком, который может помочь во многих ситуациях: «умел быть полезен – взвешенным советом, нужными сведениями».¹² Сосед внушает доверие и чувство надёжности.

Лишь приёмного внука дед не может обмануть. Именно наблюдательный ребёнок пытается разгадать тайну этого человека, подозревает что-то отталкивающее в деде. Постепенно мальчик понимает, что дед «внутренне мёртв, рассоединён с миром живых»,¹³ следовательно, целиком принадлежит прошлому. Все догадки по поводу загадочного соседа проясняются, когда спустя годы главный герой находит в его квартире остатки лагерного макета и письма друга-палача. Именно тогда мы понимаем, что в молодости дед был начальником лагеря. Таким образом, главный герой разоблачает деда: он не тот безобидный и жалкий старик, которым хотел казаться, «не жучок, а скорпион»¹⁴. Это снова отсылает нам к прошлому. Ведь именно советская эпоха, представителем которой является дед, скрывает много кровавых и трагических страниц.

Интересно, что в отличие от ребёнка, взрослые и не хотят знать правду об этом странном соседе – «каждый рад тому, что Второй дед скрытен и некое возможное знание о прошлом остаётся непроявленным».¹⁵ Учитывая, что дед олицетворяет собой режим тоталитарной страны, это означает, что люди не хотят видеть неприглядного прошлого, смотреть в глаза правде о советском режиме.

Главная черта старика – это отчуждение от других людей. В романе он отчуждён от жизни «почти что в юридическом значении слова […] вследствие этого отчуждён и от людей»;¹⁶ на рыбалке у него своё особое место на пруду. Это отдаление легко объяснимо, ведь по определению главного героя, Второй дед – «мертвец».¹⁷ Этот человек словно бы принадлежит потустороннему миру и не живёт настоящей жизнью. Эту отчуждённость можно также объяснить тем, что дед был в прошлом палачом, а в любой культуре инстинктивно сторонились заплечных дел мастеров. Ведь эти люди убивают, непосредственно соприкасаются со смертью, поэтому вызывают страх.

Другая черта деда – это редкая закрытость и умение прятаться. Замкнутый старик – «апофеоз незаметности».¹⁸ Рассказчик даже не может почувствовать его тень, Второй дед легко ускользает от взгляда: он «не задерживался в сетчатке смотрящего, просачивался сквозь неё, оставался смутным силуэтом». ¹⁹ Что это значит? Дед, представитель прошлого, прячется от жизни, не хочет подчиняться её законам, стареть и умирать. Чтобы жить дольше, он притворяется дряхлым и безобидным слепым стариком. Спустя годы внук понимает: «это было маской перед людьми и хитростью перед лицом смерти, самоуничижением, рисованной немощью».²⁰ Пожалуй, деда можно сравнить с Кощеем Бессмертным, ибо он прячется от уходящего времени и хочет жить вечно. Ведя себя неприметно и не желая уступать место ничему новому, он представляет собой и старый режим, и советское прошлое вообще.

Слепота странного соседа также свидетельствует о том, что он живёт прошлым. Во-первых, этот недостаток исключает деда из настоящей жизни: будучи незрячим, старик словно бы не принадлежит ей и не может полностью в ней участвовать. Как рассуждает приёмный внук, «свет входит в человека через глаза; может быть, они есть орган времени».²¹ Следовательно, для слепого старика, который не видит свет, время не идёт вперёд, а стоит на месте. Во-вторых, «Второй дед спрятался за свою слепоту»,²² это значит, что сосед использует свой недуг, чтобы избежать неудобных расспросов по поводу прошлой жизни. Слепота служит ширмой для того, чтобы спрятать палаческое прошлое.

Именно слепотой дед наказан за жестокость, которую проявлял в молодости. Символично, что именно белизна – белизна снега, северного пейзажа – лишает его зрения. Таким образом, некий высший суд в лице северной природы, единственной свидетельницы человеческих страданий, карает его: «тундра забрала его глаза».²³ Для рассказчика это расплата за то, что дед возомнил себя Богом, способным решать, кому жить, а кому умирать: «он дерзнул испытывать людей на смерть – и сам был ввергнут в неё […] за спасение он заплатил слепотой».²⁴

Но мы можем интерпретировать слепоту Второго деда и с исторической точки зрения. Здесь необходимо напомнить, что в годы советского террора каждый город должен выполнить план по поимке «врагов народа» и арестовать определённое количество людей;²⁵ сам факт виновности не играет никакой роли. Таким образом, эта особенность деда может символизировать слепоту и нечувствительность тоталитарной власти. Такая власть губит людей, не разбирая, кто виновен, а кто – нет.

Принадлежность к бюрократическому миру – ещё одна важная черта деда. Бывший начлагеря выдаёт себя, как человек, привыкший читать чужие личные дела и хорошо знающий советскую карательную систему с её бумажной работой. Недаром герой рисует Второго деда, как «любителя дат, метрических сведений и юридических дефиниций».²⁶ Два символа власти – ножницы и карандаш – выдают казённого работника, человека из органов. Ножницы свидетельствуют о прошлом палача, так как ими можно в любой момент перерезать нить чужой жизни. Карандаш – другой типичный атрибут палача. В «Колымских рассказах» Шаламова это один из символов смерти, так как чёрным карандашом записывают номер на ноге трупа.²⁷ Да и советские лагерные архивы всегда написаны палачами, и никогда – жертвами. Жертве никогда не давали карандаша.²⁸

Боязнь перемен вкупе с жестокостью – другие характеристики деда, свидетельствующие о том, что дед является символом прошлого. Прошлое нельзя изменить, оно навсегда закрыто, а Второй дед как раз и не терпит никаких изменений. Как и косный, консервативный сталинский режим, он опасается всего непривычного: «новизна-это смерть, обновление-убийство».²⁹ «Смерть» и «убийство» – очень сильные слова, однако смерти и казни были банальны для этого человека, когда он был начлагерем. Насилие привычно для деда; он не жалеет о сделанном в прошлом зле. Поедание тюленьего жира и хладнокровное убийство собаки делают старика близким к хищнику и выявляют безжалостную суть этого «сладострастника смерти».³⁰ Следовательно, для Второго деда человеческая жизнь весит очень мало, но изменение привычной обстановки равняется смерти. В самом деле, при любом тоталитарном режиме человеческая жизнь не имеет большой ценности; человек существует для государства, а не наоборот.

Но всё же наиболее полно советское прошлое выражается в желании деда найти врага и уничтожить его. Дед проявляет желание «выпалывать, вырывать, очищать»³¹ сорняки, потому что они «клубничку душат».³² Снова дед проявляет себя здесь, как представитель прошлого, ведь желание найти тех, кто мешает строительству «светлого будущего», типично для советской власти. В общем, любой тоталитарный режим зиждется на необходимости найти внутреннего врага; не важно, расовый это или классовый враг.³³

Рассказчик ассказчикПриёмный внук чувствует, что в прошлом дед применял разные психологические методы, чтобы сломить чью-то волю и подчинить себе того, кто попал в капкан тоталитарной машины: «памятью крови, – я узнал […] шёпот, ласковость уговоров, якобы отеческое прикосновение руки, требовательность голоса».³⁴ Это явно свидетельствует о том, что старик в прошлом заставлял невиновных подписывать фальшивые признания.

Об извечном желании деда найти жертву особенно свидетельствует его любовь к рыбной ловле. Он чувствует, как «живое биение клюнувшей рыбы […] влажно и сладко отдаётся»³⁵ в его душе. Можно понять, что в прошлом он был, если использовать евангельскую цитату, «ловцом человеков». Недаром Подорога, анализируя цивилизацию лагеря, пишет, что истинное палачество лагеря заключается не в пытке, а в том, что насилие применяется в лагере регулярно, становится банальным.³⁶ Таким же образом, когда бывший начлагеря ловит мышей, он знает, что «жертва появится – в силу одного только наличия капкана».³⁷ Не важно, совершал ли человек, которого собираются наказать, незаконное деяние: в лагере наказание назначается не за совершённое преступление.³⁸

Рассказчик раскрывает нам события того времени, когда старик был начальником лагеря. Противостояние властного начлагеря и его сына показывает, что сосед ничуть не изменился в течение десятилетий и остался таким же, каким был в прошлом: властным, бездушным, неспособным к милосердию. Отец отбирает у мальчика свистульку и наказывает безумного резчика за этот подарок, потому что свистулька является символом свободы, которую не терпит начальник. Именно эта игрушка открыла его сыну новый, волшебный мир, наполненный пением птиц и звуками природы. Этот мир неподвластен контролю отца, а это недопустимо для начлагеря. Ведь суть сталинской власти – возможность контролировать все стороны жизни.

Именно жажда абсолютной власти заставляет начлагеря проводить много времени с игрушкой, которую он заказывает для сына. Любуясь лагерем в миниатюре, он «замирает, как Бог над новосотворённой землёй»,³⁹ чувствует своё могущество. Желание подчинить себе окружающих доминирует в характере этого человека: в лагере начальник «владел жизнью и смертью других людей»,⁴⁰ поэтому чувствовал себя всесильным. Не зря изготовление миниатюрного лагеря кажется незаконным тем, кто над ним трудится: «в них, подневольных, крепло ощущение, что они делают нечто недолжное, почти запретное; нарушают какой-то неясный закон».⁴¹ Ведь изготовители макета понимают, что ставят начальника на место Бога и идут против природы.

Игрушечный лагерь, заказанный сыну в подарок, не только демонстрирует желание начлагеря встать на место Бога. Этот макет выявляет желание палача отнять у сына право на выбор, подчинить его себе. Отец хочет навязать мальчику ту жизнь, которую считает единственно правильной. Начлагеря дарит мальчику эту игрушку, «чтобы тот причастился судьбы отца, принял свою – из его рук».⁴² Палач пытается даже «заточить» сына, превратить его в такого же узника, какими являются лагерники: «Бараки за окнами дома, […]бараки на столе – Второй дед отправил сына в лагерь, исключив всё, что не-лагерь».⁴³

Как пишет Тодоров, в тоталитарном обществе способность подчиниться власти является главным достоинством, а непослушание – худшим проступком. ⁴⁴ Поэтому начлагеря решает запереть сына, чтоб сломить его волю, чтоб он стал послушным: тогда бы отец «вылепил себе другого сына».⁴⁵ Ведь мальчик переступил все границы – он не только посмел уничтожить символ сталинского строя, но и проявил непослушание отцу. Даже смерть сына не смягчает отца: «Второй дед отрёкся от сына  – тот посмел ещё раз пойти против его воли».⁴⁶ То есть, начлагеря возмущает, что сын нарушил его запрет, сбежав из дома; этот палач не способен испытывать раскаяние и страдать.

Большую роль в романе играет тема отношений старика и главного героя. Связь между ними устанавливается ещё до рождения рассказчика, благодаря наблюдательности деда и его умению убеждать. Несмотря на свою слепоту, Второй дед чутко чувствует конфликт, возникший в чужом семействе из-за опасной беременности. Рассказчик описывает сверхчувствительность деда, проявившуюся в этой ситуации: он «слушал телом […] его поверхностями улавливал скрытые токи событий».⁴⁷ Даже будучи слепым, сосед слушает внимательно, явно с тайным намерением, стараясь не выдать своего интереса.

Конечно, способность слепого соседа всё знать вновь отсылает к советскому прошлому, так как при тоталитарном режиме бдительность и подслушивание поощряются государством. Но этот эпизод свидетельствует прежде всего о главной цели персонажа – снова прожить своё прошлое, оставить наследника, которого дед лишился. Поэтому слепец делает всё, чтобы главный герой появился на свет. Сосед явно цепляется за предоставленную возможность заменить погибшего сына новым ребёнком, чтобы жить в нём: «он говорил […] о собственной бездетности – я сам на себе заканчиваюсь, и нет мне продолжения – и столь упорно просил, умолял рожать».⁴⁸  Поскольку рассказчик обязан деду своей жизнью, старик заслуживает право стать ему близким человеком: «через меня создалось это родство и мной впоследствии держалось».⁴⁹ Следовательно, дед получает шанс продолжить своё существование в мальчике. Это ещё раз напоминает нам, что дед прячется от смерти, боится небытия.

Последнее, что дед видел перед потерей зрения – это снежная белизна. Он сохраняет эту белизну в себе, как чистый лист бумаги. На нём он и пытается «написать», заново переиграть своё прошлое – «вывести письмена, переигрывающие судьбу, вернуть сына».⁵⁰ Отсюда и желание деда продолжить свою власть через мальчика, полностью завладеть его душой и волей. Недаром рассказчик чувствует: «Он сторожил меня, Второй дед, пестовал; не меня – мою будущность».⁵¹ Так как у деда не вышло подчинить себе родного сына, он хочет вылепить из чужого ребёнка того, кто будет ему удобен и послушен.

Отношения главного героя и его семьи к деду вновь напоминают нам о советском прошлом. В семье рассказчика деда никто не любит, но все притворяются, что питают к нему симпатию: «Каждый добавлял свою лепту в иллюзию общей привязанности к старику».⁵² Не напоминает ли это показное одобрение, которое неизменно должны высказывать люди по отношению к власти в тоталитарном государстве? Второй дед становится авторитетом, чьим мнением интересуются и дорожат: «любой поступок, любое слово оценивались – а как они скажутся на Втором деде?».⁵³ То есть, родители мальчика проявляют послушание и живут с оглядкой на соседа. Отношения деда и семьи рассказчика напоминают нам отношения советской власти и граждан, живущих в страхе и несвободе.

Лишь мальчик относится настороженно к слепому старику, считает его гордецом и трусом. Но он не может поговорить со взрослыми об истинных чувствах к этому человеку. Это табу «даже просто намекнуть, что в чём-то подозреваешь Второго деда».⁵⁴ Ведь при тоталитарном режиме необходимо лицемерить, делать вид, что все поступки власти целиком и полностью устраивают тебя.

Желание всё контролировать, столь характерное для сталинской власти, неизменно присутствует в слепом соседе. Это желание незаметно окружающим, но не ускользает от приёмного внука. Рассказчик лишь кажется поводырём, но на самом деле это старик ведёт его по дачному участку. В своём желании подчинить дед переходит все границы. Он не только воздействует на умы людей, но и вербует предметы вокруг себя: «между ним и вещью устанавливались отношения именно власти».⁵⁵ Слепец ненавидит любые проявления своеволия, например, распущенные волосы: «и символ, и источник некой чувственной свободы».⁵⁶ Предлагая приёмному внуку залезть в колодец, он выдаёт желание запереть его в закрытое пространство, словно заключённого. Ощупывая рентгеновские снимки внука, дед словно бы пытается управлять жизнью мальчика, а тот видит действия деда так: «он […] вправляет или, наоборот, искривляет мою судьбу».⁵⁷

Примечательна попытка деда обрить рассказчика наголо. Этот совет, данный родителям рассказчика, показывает намерение отнять у ребёнка силу, упрочить свою власть и победить мальчика. Главный герой осознаёт это: «я уверился, что Второй дед хочет сделать меня таким же, как он сам».⁵⁸ Кроме того, этот эпизод просто напоминает нам пресловутое бритьё зэков. Та лёгкость, с которой родители принимают совет обрить ребёнка, показывает, что Второй дед имеет большое влияние на людей, что его сложно не послушаться: «скажи это кто другой – взрослые, может, и заспорили бы, но тут было обаяние строгости».⁵⁹ В этом эпизоде старик олицетворяет силу советской пропаганды, которая способна вложить в голову любую мысль, угодную власти; эта способность убеждать снова возвращает нас к прошлому.

Абсолютно метафорическое значение имеет переливание крови Второго деда, которое спасает рассказчика и убивает старика: «его кровь взяли, взяли много, и я остался жить, а он умер».⁶⁰ Смерть деда от потери крови символична, ибо жертвуя своей жизнью, он как бы переселяется в тело мальчика. Как поясняет рассказчик, «он жаждал жить – через меня, во мне».⁶¹ Таким образом, даже после смерти деда прошлое следует за рассказчиком по пятам, потому что молодой человек обязан деду жизнью, и чувствует в себе «схоронившегося […] старика».⁶² Именно в моменте с переливанием крови мы находим и другую важнейшую мысль романа: каждый потомок советских людей приносит в этот мир генетическую память об ужасах советского прошлого, память о терроре. В крови каждого течёт кровь палачей и жертв, то есть лагерная память – неотъемлемая часть каждого.

Бывший начлагеря умирает в день путча, вместе со старым режимом: «Второй дед стал умирать, едва мимо больницы двинулись первые танки».⁶³ Почему так происходит? Как мы поняли из всего вышесказанного, цель Второго деда – оставить всё на своих местах, сделать так, чтобы ничего не менялось. Рассказчик говорит открыто: «он не пережил первых мгновений всеобщей неизвестности, мгновений, отменивших старое».⁶⁴ Ведь всё новое страшит деда, застрявшего в прошлом навсегда. Развал СССР для него – это разрушение его привычного мира. Являясь символом политического режима, который воплощает тотальный контроль, этот персонаж был бы недееспособен в условиях большей свободы.

Итак, мы можем сказать, что Второй дед носит личину слабого старика, чтобы спрятаться от смерти. Он жесток, привык всё контролировать и отчуждён от жизни. Слепец, не терпящий никаких перемен, он является воплощением советского прошлого. Рассказчик, принадлежащий к новому поколению, и дед противостоят друг другу, словно бы на дуэли. Отношение начлагеря к сыну и эпизод с макетом показывают, что в течение десятилетий этот персонаж не меняется. Дед воплощает груз сталинской эпохи, палаческое наследие СССР; вместе со своей кровью он отдаёт его рассказчику. Поэтому от этого болезненного прошлого нелегко освободиться: оно преследует потомков, как мёртвый дед по-прежнему живёт в своём приёмном внуке.

2. Забытое лагерное прошлое.

Одна из важнейших тем, которую затрагивает Лебедев, – это забвение лагерной трагедии, искалечившей жизнь множества людей. Повествователь совершает путешествие в Сибирь, пытаясь «раскопать» глубоко запрятанную лагерную память, как арестанты когда-то копали карьер. В то же время, Лебедев не призывает к раскаянию и никого не винит в трагедии. Главная мысль его романа – нужно не забывать о лагерном прошлом, чтобы навсегда разорвать с ним. Роман – это и путь к прошлому, и попытка почтить тех, кого постигла «коллективная и анонимная смерть».⁶⁵

Первым соприкосновением с лагерной темой для главного героя становится обнаружение нескольких игрушечных фигурок в доме Второго деда. Уже в этом эпизоде проявляется обессмысление жизни арестантов, ибо фигурки иллюстрируют эпоху, когда человек был «некой единицей, судьбы лишённой».⁶⁶ Примечательно, что перечисляя фигурки, рассказчик называет сначала игрушечное ружьё, затем фигурку лошади и собаки, и лишь в конце – человеческие фигурки. Это показывает особенности лагерной среды, ведь язык силы и оружия играет в лагере главную роль, в то время как человеческая жизнь ценится меньше, чем жизнь животного. Забвение лагерной темы всплывает в этом же эпизоде: «фигурки были анонимны, лишены конкретных черт».⁶⁷ Анонимность жертв предполагает, что они канули в неизвестность и остались забыты потомками.

Главный свидетель лагерного прошлого – это северная природа. Но это весьма ненадёжный свидетель. Лебедев сам рассказывает, что северная природа жестока, ибо всё, что было построено, быстро исчезает, а это способствует забвению.⁶⁸ Видя остатки лагеря в Сибири, рассказчик отмечает: «Место умирало неестественно чистоплотно, стремясь целиком исчезнуть в природе». ⁶⁹ Природа символически способствует забвению трагедии, потому что в северной воде «пропадают, перестают существовать вещи, явления, события».⁷⁰ Следовательно, их уже не так легко воскресить в памяти. Остатки лагерной цивилизации стираются, разрушаются, а вместе с ними умирает и память о страданиях: в лагерном пейзаже «не распознаётся зло».⁷¹

С одной стороны, в романе сибирский пейзаж равнодушен к судьбе арестантов: для главного героя «ясно проявилось безсмысленное, беспамятное существование природы».⁷² В сталинскую эпоху природа бесстрастно наблюдала за страданиями невинных, сотрудничала с палачами. Это представление о природе, которая заодно с мучителями, напоминает нам бескрайние степи в «Колымских рассказах», в которых арестанту легко потеряться.⁷³ Но, с другой стороны, в сибирском городе рассказчик видит также Царь-Лужу, некое проклятое место, которое нельзя объехать. Оно исторгает и заглатывает предметы, пугает людей, а также пожирает «человеческие усилия и труд машин»⁷⁴. У Царь-Лужи, уточняет рассказчик, «страшный и мстительный характер»,⁷⁵ в её лице природа словно бы берёт реванш за страдания арестантов. То есть, природа имеет двусмысленную роль – она может быть и соучастницей палачей, и мстить за лагерников.

Неодушевлённый предмет – второй свидетель прошлого, которое другие хотят забыть. Лишь гвоздь напоминает, «что эти бараки – не морок, […] что здесь были люди».⁷⁶ Предметы в романе – не бесполезные, они могут молчаливо свидетельствовать, ибо «душа события, квинтэссенция его провиденциального значения поселяется в вещи и говорит с нами».⁷⁷ То есть, неодушевлённые предметы, бывшие свидетелями исторических событий, наделяются душой благодаря тому, что «участвовали» в этих событиях. В свою очередь, Хирч оценивает, что предмет – это не просто хранитель памяти, он олицетворяет сам процесс передачи информации через поколения. ⁷⁸ Таким образом, предметы могут преодолеть забвение; в романе они «повествуют» о злой доле ссыльных.

Место ссылки способствует забвению. В русской культуре Сибирь как бы находится где-то за границами человеческого мира и словно бы не существует для тех, кто там не был.⁷⁹ Сам Лебедев подчёркивает: если немецкие лагеря были рядом с городами и находились рядом с людьми, советского арестованного отправляли туда, где не было общечеловеческой цивилизации. Человек исчезал в местах, где не могло быть свидетелей его страданий.⁸⁰ Поэтому рассказчик отмечает, что жертв террора «вычёркивали из общего бытия людей, высылали из истории, и смерть их случалась не в истории, а в географии».⁸¹

Таким образом, Сибирь, куда ссылали арестантов, – это неизведанная земля, «новый материк, где […] пространство не знает компаса и циркуля картографа».⁸² Эта земля забыта потомками и даже сравнивается с Атлантидой, потому что этот заветный остров скрылся под водой; так и трагическая роль Сибири забыта потомками, ибо никто не хочет вспоминать о том, что происходило там в сталинскую эпоху. Рассказчик ощущает себя европейцем, стоя на этой земле, которая была свидетельницей лагерной драмы. Ведь лагерное прошлое отнюдь не является отличительной чертой СССР, это трагическая страница в истории Европы вообще.

Главное место в романе уделено забвению самих жертв, чья судьба была обнулена арестом. Сны рассказчика – центральное место в романе, единственный эпизод, когда главной герой «видит» арестантов. Здесь мы лучше понимаем корни забвения. У арестованных отбирают обручальные кольца и часы, потому что для них разорваны все те нити, что соединяли их с семьями и обществом. Они – вне социальной жизни и вне времени, ничто больше не связывает их остальным миром. Эта разорванность подкрепляется утверждением, что арестант «сосланный на поселение […] уже никогда не пошлёт о себе весточки».⁸³ Хирч оценивает, что распад или ослабление семейных связей – неизбежное последствие любого опыта, связанного с коллективной травмой, будь то война или ссылка.⁸⁴ Разумеется, с оторванностью от внешнего мира забвение неизбежно.

Рассказчик показывает, что ссылка в лагерь – смертный приговор для арестантов как в социальном, так и в буквальном смысле. Во сне рассказчика арест меняет жизнь людей коренным образом, люди стираются из памяти, потому что обезличиваются навсегда. Из индивидуумов они превращаются в анонимную массу людей: «теперь они станут никем».⁸⁵ C арестом заключённые исчезают из памяти, как будто проваливаются в некий бермудский треугольник. Недаром они выпадают из поля зрения, переходят «из света в тень»⁸⁶, становятся «слепым пятном»⁸⁷ для остальных людей. Во сне рассказчик, которого отделяют от лагерной трагедии десятилетия, осознаёт: арестанты когда-то пропали из жизни, «переставали быть для настоящего»,⁸⁸ следовательно, для следующих поколений они тоже канут в Лету. Именно поэтому в большинстве лагерных текстов персонажи (то есть арестованные) – люди без биографии.⁸⁹

Тема утекающего времени тоже неразрывно связана с забвением жертв, потому что забвение «есть неотъемлемое свойство самого времени».⁹⁰ В романе эта связь чётко выявляется во сне рассказчика, когда он утверждает, что кроме прочерка в документах, ничего не останется в память о лагерных страдальцах. То есть для будущего они умрут анонимной смертью. Это забвение полное и окончательное: «люди […] исчезают, как исчезает с радаров потерпевший катастрофу самолёт, и для своих близких, и для поколения не родившихся ещё потомков».⁹¹ А после физической смерти жертв нет уже никакой надежды на их воскресение в памяти. Ведь они не могут свидетельствовать, а согласно историку Марку Блоку, именно чьё-либо свидетельство является следом прошлого в настоящем; именно свидетельство помогает понять и прошлое, и настоящее.⁹²

Для главного героя смерть и есть самый страшный противник памяти, ведь смерть «требовательнее к чистоте и полноте забвения»,⁹³ чем сами люди. Здесь Лебедев говорит не только о смерти зеков, но и о смерти их родственников и друзей – всех тех, кто мог бы поведать о судьбе несчастных жертв. Например, когда старуха-ткачиха умрёт, больше никто не сможет из её уст узнать о муже и сыне, которых сослал известный большевик.

Чудовищный карьер, который описывает рассказчик, олицетворяет лагерное прошлое. Ведь его «дно, столь глубокое и узкое по сравнению с верхним урезом карьерной чаши, что там лишь несколько часов в день видели солнце»:⁹⁴ таким же образом и лагерная история скрыта от большинства и забыта потомками. По этому поводу историк Анна Эплбаум отмечает, что в России молчание или намеренный отказ дать какую-либо информацию являются типичной реакцией на попытки узнать что-либо о лагерном прошлом.⁹⁵

Ещё один аспект, связанный с лагерной памятью, – это намеренное неприятие и искажение прошлого. Люди отказываются принять страшную правду, поэтому рассказчик характеризует арест и порабощение огромного количества людей, как «содеянное […] и почти забытое, не ставшее виной, не породившее ни покаяния, ни искупления».⁹⁶ Он пишет, что это личный выбор потомков, которые: «предпочли не помнить ничего, чем помнить со страхом или помнить со скорбью».⁹⁷ Конечно, в двадцать первом веке сталинские репрессии уже кажутся чем-то далёким, принадлежащим другой эпохе. К тому же, для современников главного героя порабощение кажется явлением, относящимся скорее к прошлым векам, что тоже подталкивает к неверию и к забвению драмы. РассказчикЛебедев поясняет: «Рабский труд, которым жило это место, был анахронизмом для двадцатого века; анахронизм же всегда «выпадает» из своего времени».⁹⁸ Именно поэтому трагедия, которая произошла с арестантами, забывается, ведь она кажется слишком жестокой для человека двадцать первого столетия.

С исторической точки зрения, можно прибавить по поводу неприятия правды о лагерном прошлом: СССР, несмотря на жёсткую политическую систему, был могущественным государством. Многим не хочется ставить это могущество под сомнение, задумываться о способах его достижения.⁹⁹

Рассказчик подчёркивает, что нужно уметь расшифровать и распознать следы лагерной цивилизации, а это невероятно сложно, учитывая, что прошли десятилетия. Видя лагерь годы спустя после драмы, он утверждает, что эта трагедия уже не трогает сердце так, как должна: «насыпь уже не ужасала, не заставляла горевать».¹⁰⁰ Герой уточняет: чтобы понять трагическое прошлое, глядя на постройку и бараки, «нужно было всё-таки что-то заранее знать, нужно было какое-то водительство».¹⁰¹ Он показывает, что без подсказки, без некой нити Ариадны, посторонний человек вряд ли поймёт, что происходило на этом месте в сталинское время.

Рассказчик сожалеет, что даже очевидцы не смогут изменить мировоззрение постсоветских поколений. То, что рассказано выжившими, второстепенно и неубедительно для потомков: «правда – какой бы нравственной силой ни обладал её голос, как бы значима она ни была, – увы, будет в чём-то подобна уточнению или сноске».¹⁰² Рассказчик полагает, что человек, который не пережил лагерного опыта, не способен до конца понять реалии лагеря, ибо нет таких слов, которые могли бы в полной мере выразить ужас заточения и каторжной работы.

Здесь можно сослаться на исторический анализ Любы Юргенсон. Она отмечает, что даже если очевидец даёт исчерпывающее описание лагерного опыта, читатель не может до конца постигнуть его: слишком много загадочного и непостижимого таит это место.¹⁰³ Лагерь для читателя – место, которое он не может узнать и расшифровать, оно рискует остаться «несуществующим» для тех, кто там не был. ¹⁰⁴

Рассказчик показывает, как пагубно забвение. Он исторгает из себя съеденную рыбу, находя череп в реке, где была выловлена эта рыба, и чувствует себя нечистым. Обращаясь и к себе, и к читателю, он утверждает: «нечистота не проходит, она в твоём теле, в твоей крови навсегда».¹⁰⁵ Нечистота – метафора забвения. По мнению молодого человека, тот кто забыл трагедию прошлого, становится в какой-то степени людоедом, ибо память о драме в его крови. Таким образом, кровь остаётся нечистой, пока человек хочет забыть лагерную драму, пренебречь событиями прошлого.

Как же избежать забвения такого трагического опыта? Для рассказчика, увидевшего остатки лагерных бараков и желающего поделиться этим открытием с читателем, спасение прежде всего в слове. Только слово останется для будущих поколений, когда смерть заберёт последних свидетелей. С первых страниц рассказчик затрагивает тему родного языка и остро сожалеет о сожжении учебников, его олицетворяющих. Рассказчик утверждает: «наследство крови, наследство воспоминаний, наследство чужих жизней – всё жаждет слова, ищет речи».¹⁰⁶ Написать о трагическом лагерном прошлом – значит сохранить память о нём. Здесь можно напомнить, что ещё с античных времён ораторы и философы проводили знак равенства между процессом запоминания и написания, ведь запомнить – значит написать на «поверхности» своей памяти.¹⁰⁷

По мнению рассказчика, памяти даже одного человека достаточно, чтобы она сохранилась для будущих поколений. В «Пределе забвения» таким человеком становится, в частности, гравёр, выживший персонаж. Этот хранитель памяти старательно выбивает записи на каменных плитах, чтобы причинённое зло «утвердилось как нечто действительно бывшее».¹⁰⁸ (Погребение в нашей культуре является знаком того, что мёртвый не будет забыт, следовательно, погребение – тоже помощник памяти¹⁰⁹).

Архив, где написано о судьбах арестованных и которому угрожают крысы, – не что иное, как «склад прошлого»¹¹⁰ для рассказчика. Недаром, в романе проводится параллель между работой лагерников и архивом: в архиве – «как в штольне […] только вместо камня бумага».¹¹¹ Именно архивные сведения могут помочь «восстановить архитектонику судеб, поступь времени»,¹¹² то есть рассказать о сталинской эпохе, о жертвах, которых уже нет в живых. Рикёр тоже подчёркивает важность архивов для истории, ведь это физическое пространство, которое хранит в себе документальные следы прошлого.¹¹³

Сам роман «Предел забвения» – путь к самым драматическим страницам советской эпохи, проделанный с помощью слова, попытка очистить кровь и душу от нечистоты забвения. Эта книга – как «памятник, как стена плача»,¹¹⁴ ведь в слове писатель воздаёт должное умершим, которые несправедливо забыты и не смогли упокоиться с миром, ибо «смерть не случилась до конца; мёртвые остались только с мёртвыми, живые – только с живыми».¹¹⁵ Молодой человек, не имеющий непосредственного отношения к репрессиям, выступает посредником между живыми и мёртвыми. Так как в русской культуре поминовение мёртвых необычайно важно, рассказчик хочет отслужить некую тризну по мёртвым жертвам, оплакать их, чтоб они покоились с миром.

Итак, мы можем сказать, что трагические страницы сталинского прошлого являются запретной темой. Исчезновение людей в северных просторах стирается временем, смертью, нежеланием помнить, а остатки лагерного макета иллюстрируют ценности лагерной среды. Проходящее время, которое стирает впечатления, и личный выбор потомков искажают это лагерное прошлое и заставляют забыть о нём. Лишь слово может разрушить забвение, зафиксировать трагический факт, о котором надо помнить.

Вывод

Второй дед – олицетворение советского прошлого, которое внушает страх, хочет управлять умами и властвовать людьми даже после падения тоталитарного режима. Главная цель этого прошлого – «завербовать» новое поколение. Для деда человек является лишь «винтиком», потенциальной жертвой, которая существует, чтобы поддерживать благо и неизменность режима. Второй дед напоминает нам фигуру Сталина, ведь он чувствует себя Богом в лагере, пользуется абсолютной властью, как и Сталин в своё время. Лишь новое поколение может разорвать с этим прошлым, а не слепо восхищаться им, потому что для постсоветского поколения это прошлое перестаёт быть непререкаемым авторитетом.

Лагерное прошлое – самая драматическая страница советского прошлого. В романе нет свидетельств жертв, но есть попытка рассказчика увековечить в слове то, что он увидел на месте бывших лагерей: человеческое страдание тех, кто был привезён сюда много лет назад. Сибирь является местом почти фантастическим, находящимся за пределами обычного мира; именно это место стало, наряду с предметами барачного быта, хранителем лагерной памяти. Выживших свидетелей лагерного прошлого ничтожно мало и их свидетельства мало трогают современные поколения, которые слишком полны своей собственной жизнью, чтобы помнить трагедию сталинской эпохи. Арестанты, которые пропали для семей и родных много лет назад, были лишены личности, отрезаны от мира. Таким образом, у них очень мало шансов быть помянутыми в настоящем. Слово – единственный способ разрушить забвение, перестать быть «людоедом», который забыл о страданиях прошлых поколений.

В качестве окончательного вывода, мы можем констатировать, что советское прошлое представлено в романе, как некая болезненная рана. Эта рана не может зажить и не даёт жить спокойно. Лагерная память и фигура деда тесно связаны, так как дед управлял лагерем, который является огромной машиной по порабощению и уничтожению людей; рассказчик хочет навсегда разорвать с палаческим наследием деда, именно поэтому он отправляется в город, где царствовал Второй дед. Ведь сделать это – значит осознать трагедию его жертв и распрощаться с прошлым навеки. Это и предлагает Лебедев сделать каждому русскому человеку – посмотреть в лицо прошлому. Только так можно разорвать с ним и спокойно смотреть в будущее.

Bibliographie

Œuvre principale.

Лебедев Сергей. Предел забвения. М.:  Эксмо, 2012.

D’autres œuvres.

Прилепин Захар. Обитель. М.: AST, 2014.

Быков Дмитрий. Оправдание. М.: ПРОЗАиК, 2010.

Шаламов Варлам. Графит// Его же. Колымские рассказы. М. : Эксмо, 2009.

Travaux

Applebaum Anne. Goulag : une histoire. Paris : B. Grasset, 2005.

Carruthers Mary Jean, Le livre de la mémoire : une étude de la mémoire dans la culture médiévale. Paris : Macula, 2002.

Goulag : le peuple des zeks. (sous la dir. de Geneviève Piron). Genève : Musée d’éthographie ; Gollion : Infolio, 2004.

Hirsch Marianne. The Generation of postmemory: writing and visual culture after the Holocaust. New York: Columbia University Press, 2012.

Jurgenson Luba. L’expérience concentrationnaire est-elle indicible ? Monaco : Ed. Du Rocher, 2003.

Подорога Валерий. Время после. Освенцим и Гулаг: мыслить абсолютное Зло. М.: Логос, 2013.

Ricœur Paul. La mémoire, l’histoire, l’oubli. Paris : Ed. du Seuil, 2003

Todorov Tzvetan. Les abus de la mémoire. [Paris] : Arléa, 1995.

Todorov Tzvetan. Le siècle des totalitarismes. Paris : R. Laffont, 2010.

Sources internet

https://www.youtube.com/watch?v=LNNDODVYQIk (дата обращения: 06.01.2016).

http://editions–verdier.fr/2014/02/18/la–limite–de–loubli–entretien–avec–serguei–lebedev–par–luba–jurgenson/ (дата обращения : 08.02.2016).